Все стихи анны барковой. Книги, рекомендуемые феминистками

Иван Толстой:

""Тоска татарская""

Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска,
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.

По солёной казахтанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.

Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.

Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг,
Впереди – погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный ирак.

Гневный мрак, пылающий кострами, –
То горят большие города,
Захлебнувшиеся в гнойном сраме,
В муках подневольного труда.

Всё сгорит, всё пеплом поразвеется.
Отчего ж так больно мне дышать?
Крепко ты сроднилась с европейцами,
Темная татарская душа.

Прямо скажем, имя Анны Барковой не общеизвестное. Хотя с такой фамилией быть поэтом немудрено. Но Анна Александровна к знаменитому русскому охальнику 18-го века Ивану Баркову никакого отношения не имеет. Она – из простых, совсем простых. Андрей, давайте так и начнем – с биографии Анны Барковой. Биография эта сразу ставит вещи на свои места.

Андрей Гаврилов: Знаете, Иван, биография Анны Барковой это практически история нашей страны 20-го века. Здесь достаточно сложно взять и просто сказать: вот родилась, жила, училась... Родилась она в Иваново-Вознесенске, где ее отец работал швейцаром, чего, по различным дневниковым записям и свидетельствам немногочисленных ее доживших до наших дней друзей или очевидцев, она ему простить не могла. Она считала, что это недостойная работа, тем более, что за плечами были предки - деды, прадеды волжские бурлаки, романтика, и так далее.

Иван Толстой: Да, я вспоминаю, что в русской литературе лакей, то есть швейцар, был, и он, конечно, сильно подпортил биографию своему знаменитому в свое время сыну, я, конечно, имею в виду Демьяна Бедного, которого Есенин в одной из своих злых эпиграмм назвал не случайно ""Ефим Лакеевич Придворов"". Придворов - была его подлинная фамилия. Но это не случай Барковой, правда, Андрей? Баркова преодолела своего отца.

Андрей Гаврилов: Я не знаю. Она его отвергла. Раз отвергла, то, наверное, не преодолела. Учитывая, что он возникал в ее стихах, вообще ее семья всплывала в некоторых стихах, довольно горьких стихах, я думаю, что до конца не преодолела. Ну, да бог с ней, в конце концов, не ее семейные отношения мы разбираем. С 1918 года Анна Баркова сотрудничала в ивановской газете ""Рабочий край"", непосредственным начальником ее был в будущем знаменитый наш критик Воронский. По некоторым данным, именно Воронский и стал той движущей силой, которая, в итоге, и заманила в Иваново-Вознесенск Луначарского, потому что Воронский стал писать о том, что именно в Иваново-Вознесенске и бьет ключом та новая литературная жизнь, то новое искусство, которое, как искренне он считал, и должно прийти на смену тому буржуазному, с чем революционные массы так стремились покончить.

Иван Толстой: Но, конечно, это еще с дореволюционной пропаганды идет, что пролетарская литература должна родиться на малых пролетарских родинах. И вот - яркий пример Барковой. Между прочим, Баркову действительно стали поднимать и Воронский, и Луначарский именно потому, что они ждали гения из народных пролетарских прокопченных глубин.

Андрей Гаврилов: Я думаю, что они обратили на нее внимание поэтому, а стали поднимать все-таки по другим причинам. Воронский и Луначарский при всем том, что мы можем им предъявить в качестве большого исторического счета, обладали неплохим вкусом, это известно, и стихи Барковой, будь они никуда негодными, не смогли бы подняться, даже несмотря на такую поддержку. А так все-таки Луначарский ее заметил и перевез в Москву в 1922 году. Он, разумеется, не перевез, он ее пригласил и предложил ей работу (и дальше, наверное, самый фанатический факт в ее биографии, учитывая все последующее) - работу в Кремле, она работала у Луначарского в Кремле. Именно этот факт сыграл первую, очень неприятную роль в биографии. Дело в том, что Луначарский сначала пользовался большим ее доверием, он ее ввел в литературные круги, она читала свои стихи. Кстати, после первой читки пролетарские критики и поэты на нее набросились и пытались ее заклеймить, и любопытно, что два положительных, дошедших до нас отклика на ее стихи принадлежат таким не совсем пролетарским писателям как Борис Леонидович Пастернак и Александр Блок, который даже записал в своем дневнике: ""Поэтесса Анна Баркова из Иваново-Вознесенска читала свои стихи. Два небезынтересных"". Я цитирую по памяти, но смысл передаю абсолютно точно. Для Александра Блока эпитет ""небезынтересный"" равнялся похвале какого-нибудь другого, более эмоционального поэта.
И вот, наконец, тот случай, который и перевернул жизнь нашей героини. Баркову, присутствовавшую при многих разговорах Луначарского, в том числе и коридорных, и кухонных, и доверительных, очень скоро поразило двуличие большевистского руководства, когда с трибун говорилось одно, а между собой говорилось совершенно другое, и в одном из частных писем она написала, как она считала, невинную фразу, что с хозяином уже совершенно невозможно, так он надоедает, ""спалить бы к черту его квартиру"". И все бы ничего, но квартира-то была в Кремле.
И вот когда ее письмо было перехвачено, а, разумеется, ее переписка, как и у всех тех, кто работал в Кремле или работал при сильных мира сего в то время, просматривалась, и вот как только эта фраза была замечена, ей тут же припаяли попытку поджога Кремля или, по крайне мере, стремление поджога Кремля. К счастью, времена были еще не совсем людоедские и она ""всего лишь навсего"" лишилась работы. Тем не менее, она продолжает работать, работает в газетах, в журналах, в издательствах. Одна из ее работ это было что-то вроде судебного хроникера. Она не ходила, может быть, на судебные заседания, но, тем не менее, судебная хроника это то, что ей поручили описывать.
И здесь необходимо сказать, что в 1922 году, как раз тогда, когда Луначарский перевез ее в Москву, вышла ее единственная прижизненная книга стихов ""Женщина"". Луначарский написал туда довольно хвалебное предисловие. Я, готовясь к этой программе, перечитал предисловие Луначарского. Что я могу сказать? В свое время Бухарин написал предисловие к ""Хулио Хуренито"" Эренбурга. Это предисловие с восторгом читается и сейчас, как образец литературной критики, проникновения в материал. Предисловие Луначарского забыто, и слава богу. Оно пустое. Оно действительно восторженное, оно пытается помочь молодому автору, но ничего такого, что сейчас бы нам было там интересно почерпнуть, я там не нашел.
Вообще начало 20-х годов, несмотря на то, что она потеряла работу у сильного мира сего, это, наверное, пик ее официального признания, ее даже называли ""пролетарской Ахматовой"". Она не реагировала довольно долго на это прозвище, по крайней мере я не нашел никаких ее откликов, и лишь много лет спустя, когда ей была сказана фраза, что ""вы пишете не хуже, чем Ахматова"", она позволила себе ответить: ""Ну, для меня это не похвала"". Ранние стихи Барковой, до конца 20-х годов, это действительно образец лирики, которую критики вполне могли сопоставить или сравнить с лирикой Ахматовой.

Иван Толстой: Давайте какой-нибудь пример дадим этих ранних стихов.

У врагов на той стороне
Мой давний друг.
О, смерть, прилети ко мне
Из милых рук!..

Сегодня я не засну…
А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну
И взведу курок.
Пора тебе отдохнуть,
О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я в уста.

Андрей Гаврилов: Я хочу здесь только сказать, что это было написано за несколько лет до повести Лавренева ｫ1941” - явная сюжетная перекличка, но, наверное, совершенно случайная. Кстати, что характерно для всего творчества Анны Барковой, будь то проза, о которой мы еще не говорили, будь то стихи, то какой-то совершенно потусторонний дар предвидения. Иногда, когда читаешь какое-то ее стихотворение, в первую секунду не всегда понимаешь, о какой эпохе идет речь, потому что очень хочется это приписать сегодняшнему дню. Или, если вспоминать ее прозу (мы о ней еще поговорим), полное ощущение, что некоторые пассажи, некоторые абзацы, фрагменты, главы написаны нашей современницей, и только потом, когда смотришь на дату написания в конце публикации, ты понимаешь, что пол века, наверное, прошло между датой написания и сегодняшней нашей оценкой.

Иван Толстой: В качестве примера подтверждения того, о чем вы, Андрей, сейчас говорите, вот такое стихотворение Барковой, абсолютно вневременное.

Нарушен ход планет.
Пляшут, как я, миры.
Нигде теперь центра нет.
Всюду хаос игры.

Нет центра в душе моей,
Найти не могу границ,
Пляшу все задорней, бойчей
На поле белых страниц.

Космический гимн не спет,-
Визги, свисты и вой…
Проверчусь еще сколько лет
Во вселенской я плясовой?

Андрей Гаврилов: Какой это год?

Иван Толстой: Я не установил, кажется, это 1927.

Андрей Гаврилов: Вот примерно с 1925-27 года и появляются такие нотки в поэзии Барковой, и тот стих вневременной, о котором я говорил, или, вернее, та вневременная манера стихов, о которой я говорил, с моей точки зрения, особенно остро у нее начали проявляться в 1931 году.
1931 год, еще, как я только что сказал, не совсем людоедское время, вроде бы еще есть какие-то надежды, но, тем не менее, вот, послушайте:

Накричали мы все немало
Восхвалений борьбе и труду.
Слишком долго пламя пылало,
Не глотнуть ли немножко льду?
Не достигнули сами цели
И мешаем дойти другим.
Всё горели. И вот - сгорели,
Превратились в пепел и дым.
Безрассудно любя свободу,
Воспитали мы рабский род,
Наготовили хлеба и меду
Для грядущих умных господ.
Народится новая каста,
Беспощадная, словно рок.
Запоздалая трезвость, здравствуй,
Мы простерты у вражеских ног.

Не удивительно, что когда начали появляться такие нотки в ее стихах, хотя это не было опубликовано, и очень многие эти стихи не были известны современникам, начался уже какой-то разлад между официальный литературной жизнью и Анной Барковой. Она сама прекрасно понимала, что ей места в официальных литературных и окололитературных кругах и структурах нет. Как можно было в начале 30-х годов или даже в конце 20-х, года направление развития страны было более или менее ясно, но еще не так беспощадно и безнадежно, как можно было написать:

Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень –
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо – ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.

Вспомните, в 1925 году выходила огромная ""Антология советской поэзии"" под редакцией, если не ошибаюсь, Ежова.

Иван Толстой: Ежова и Шамурина.

Андрей Гаврилов: Не того Ежова.

Иван Толстой: Но того Шамурина. И туда включена Анна Баркова.

Андрей Гаврилов: Но не такие стихи. Таким стихам даже в той, в общем-то, внеполитический ""Антологии"", которая очень много себе позволила, так много, что ее потом не переиздавали лет 70 или 65, таким стихам в такой ""Антологии"" места не было.

Иван Толстой: 1 декабря 1934 года, как известно, был выстрелом убит Сергей Миронович Киров в Ленинграде, и начались аресты, повсеместные и повальные. Анна Баркова пала жертвой преследования и поисков врагов. Ее арестовали в декабре 1934 года и в марте 1935 она оказалась в Бутырском изоляторе, откуда написала наркому внутренних дел письмо с просьбой не ссылать ее, а подвергнуть высшей мере наказания, расстрелу. Почему? Потому что она писала, что больна и не выдержит тюремных и лагерных условий. Повод, по которому она была арестована, был довольно простой и распространенный в то время - ходили разговоры между собой о том, кто же убил Сергея Мироновича Кирова, и Баркова бросила сквозь зубы: ""Не того убили!"". Вообще она была невероятно остра и несдержанна на язык. Итак, начался первый барковский срок, который продолжался пять лет - с 1934 по 1939 год - и тогда в ее поэзии появились еще более устрашающие, метафизически устрашающие нотки.

Степь да небо, да ветер дикий,
Да погибель, да скудный разврат.
Да. Я вижу, о Боже великий,
Существует великий ад.
Только он не там, не за гробом,
Он вот здесь, окружает меня
Обезумевшей вьюги злоба,
Горячее смолы и огня.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, здесь я хочу сделать такую маленькую сноску и вернуться на полшага назад. Действительно, для очень многих убийство Кирова было каким-то рубежом, после которого все и началось. Об этом очень много свидетельств, сколько раз я читал, что убийство Кирова это перелом в нашей политике, и всегда, когда я это читал, у меня было такое ощущение, что мы теперь, из 21 века смотрим на эту историю, и мы такие мудрые, как шестиклассники, те шестиклассники, которые пишут сочинения ""Достоевский не понял"", а ""Пушкин не смог раскрыть"". Вот мы смотрим на эту эпоху, и думаем: что же вы не замечали раньше, как же вы могли быть такими наивными, неужели нужно было пристрелить одного из ""своих"" высокопоставленных для того, чтобы у вас появились сомнения? Я никогда не верил в то, что весь народ, вся страна слепо шли и - вдруг - выстрел 1934 года и началось прозрение. Я знал, что это невозможно. Почему я попросил полшага назад? Потому что я нашел свидетельство в стихах Барковой, что, да, это было невозможно и нет, не шла вся страна, тупо думая, что хорошо. Вот мой, уже цитировавшийся, 1931 год.

Все вижу призрачный, и душный,
И длинный коридор
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор...

"Команда… Залп… Паденье тела.
Рассвета хмурь и муть.
Обычное простое дело,
Не страшное ничуть
Уходят люди без вопросов
В привычный ясный мир
И разминает папиросу
Спокойный командир
Знамена пламенную песню
Кидают вверх и вниз
А в коридоре душном плесень
И пир голодных крыс

Вот такое стихотворение, оно без названия. Что здесь говорить, до 1934 года, до неостроумной фразы, до посадки и до убийства Кирова, которое вроде бы пробудило какие-то подозрения у большей части интеллигенции, осталось еще более 3 лет.

Иван Толстой: Конечно, Анну Баркову начинает забирать отчаяние, отчаяние становится ее музой, ее главной темой, она начинает ненавидеть не только свою судьбу и не только себя, жертву всех этих несчастных обстоятельств, она начинает ненавидеть весь окружающий мир, и этот страшный, возвышенно-поэтический психоз, конечно, должен быть понят как абсолютное, крайнее отчаяние человека, который, конечно, с одной стороны, отдает отчет своими словам, а, с другой стороны, это такая высота неприкаянности, что мы не можем напрямую осуждать женщину поэта, которая пишет такое:

Я хотела бы самого, самого страшного,
Превращения крови, воды и огня,
Чтобы никто не помнил вчерашнего
И никто не ждал бы завтрашнего дня.

Чтобы люди, убеленные почтенными сединами,
Убивали и насиловали у каждых ворот,
Чтобы мерзавцы свою гнусность
поднимали, как знамя,
И с насмешливой улыбкой шли на эшафот.

Тут уже и прокомментировать невозможно, это уже запредельно черный мир, но это черный мир человека, который вогнан прикладом между лопаток в это мироощущение.

Андрей Гаврилов: Когда я думаю о разных свидетельствах того, какие мысли посещали людей, отправленных в лагеря. Мы знаем, что были те, кто считал, что это ошибка партии, были те, которые считали, что это не совсем ошибка партии, не о только ошибка в отношении меня, все виновны, а я не виновен, мы знали тех, которые считали, что как бы ни было, но мы должны, тем не менее, положив жизнь на алтарь отчества и дальше харкая кровью идти к светлому будущему, вот среди всех этих голосов, которые как бы они ни были честны, тем не менее, сливаются в какой-то розовый букетик, эти строки Барковой, этот голос для меня ценен тем, что он все-таки дает нам очень, очень разнообразную палитру. Я бы здесь немного сравнил ее, ни в коем случае не сопоставляя и не сравнивая впрямую строки или жизненный путь, с Шаламовым, человеком, который, может быть, и не призывал к такому, но, тем не менее, который не имел ни малейших иллюзий относительно той жизни, что его окружала.

Иван Толстой:

“Ненависть к другу”

Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга – раскаленный уголь,
Каждый обожжется, кто прочтет

Больше чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчен.

Он идет запутанной дорогой
И от солнца прячется как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество и позор.

Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей и братьев и отцов.
Ведь придется выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.

Не легка за правый суд расплата, -
Леденеют сердце и уста
Нежности могучей и проклятой
Не обременяет тягота.

Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Вот любовь – прощает все измены,
И она – мучительный недуг.

Эта книга – раскаленный уголь.
Видишь грудь отверстую мою?
Мы во имя ненавидим друга,
Мы во имя проклянем семью.

Андрей Гаврилов: Как вы уже сказали, Иван, на пять лет Анна Баркова попала в Карлаг, где она провела период с 1935 по 1939 год. В 1940 году она поселилась в Карлаге под административным надзором, где прожила до 1947 года. Здесь есть интересная деталь. Когда началась война, местное ГБ, как бы оно ни называлось в то время, пришло проверять политически неблагонадёжных на предмет возможной измены, возможного предательства на тот случай, если враг будет совсем рядом или уже практически в городе. И она была подвергнута, скажем современным языком, собеседованию. Но даже гебисты, даже в то время, даже несмотря на то, она отсидела 5 лет как политически неблагонадежная, вынуждены были признать, что понятия измены и предательства были столь чужды ее характеру, что дальше этого собеседования-разговора дело не пошло, от нее отстали. В 1947 году ее арестовали повторно. Кстати, Иван, ее арестовали за что, или почему, это будет точнее?

Иван Толстой: Да, ""за что"" - ни один зэк не простит вам такого вопроса. Но я не зэк, я великодушно прощаю. Ее арестовали в ноябре 1947 года. Но за несколько месяцев до этого, летом 1947 она засобиралась в Москву, уж больно тошна была ей ее Калуга, она ее ненавидела, и у нее зародилась идея поселиться на родине, в Иваново. Но для этого она отправилась в Москву поговорить с некоторыми людьми, знакомыми, друзьями, которым она доверяла и у которых она хотела как бы проверить правильность своего решения. Но этим планам не суждено было сбыться, потому что ее арестовали по доносу калужской квартирной хозяйки и ее дочери. Доносчицы писали, что Баркова ""мрачно пишет о советской действительности и злобно высказывается по адресу товарища Сталина"". Ну, коммунальная квартира, так что все разговоры были слышны. Ей дали десять лет лагеря и поражение в правах на пять лет после отбытия наказания. Она попала в знаменитый лагерь Абезь и, как пишут некоторые немногочисленные биографы Барковой, в частности, Олег Хлебников и Лев Аннинский, в Абези душа Барковой ожила. Она была окружена людьми, которые могли по достоинству оценить незаурядность ее натуры. И начались стихи.

Андрей Гаврилов: Я хочу сказать, кстати, что лагерные стихи Барковой не похожи ни на какие лагерные стихи, которые мне довелось читать, более того, они не похожи и ни на какую литературу о лагерях, которая мне попадалась или которую я отыскивал и читал. Дело в том, что если посмотреть на ее биографию, на даты, то мы увидим, что на лагеря пришлась ее молодость, пришлось то время, когда любой человек особенно остро нуждается любви, не только романтической, не только возвышенной, но и физической, когда так необходимо прикосновение, когда так необходим простой человеческий контакт, то, чего люди, естественно, в лагерях лишены. И Анна Баркова с невиданной честностью, невиданной искренностью пишет об этой стороне лагерной жизни. Я не берусь сейчас читать эти стихи, просто потому, что я точно знаю, что мое исполнение будет настолько ниже того, что написала Анна Баркова, что я предлагаю всем, кому это будет интересно самим открыть книгу и ознакомиться с ними. Я просто не рискну их прочесть. Но это абсолютно пронзительные стихи, от которых идет мороз по коже, когда ты представляешь себе молодых людей, женщин и мужчин, которые вынуждены воровать секунды, минуты, мгновения личной встречи под жуткий, нечеловеческий гогот и хохот ВОХРовцев. Этому посвящено немало строк Барковой и, я думаю, что эти стихи, может быть, одни из наиболее сильных из того, что она написала.

Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел - не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах - бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там,
в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.

На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там
кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.

Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть –
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!

Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный
выстрел,
Так честно пробивающий сердца.

Иван Толстой: Действительно, в лагере на Воркуте, в Абези, она написала две поэмы и более 160 стихотворений. И это только те, которые известны, которые дошли до нас и которые опубликованы в последние годы. Андрей, я все-таки себе позволю для тех, кому не удастся достать стихи Анны Александровны, кое-что прочесть.

Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.

А вот другое стихотворение, буквально через три недели написанное, в том же 1955 году, с несколько сниженным пафосом.

Мы и чувствуем только для рифмы,
Для эстетики с голоду мрем.
Ради славы болеем тифом,
Ради строчек горим огнем.
Лишь во имя литературы
Наши подвиги и грехи.
Хлещет кровь из растерзанной шкуры,
Чтобы лучше вышли стихи.

Андрей Гаврилов: Я здесь хочу сказать, просто сделав сноску, что все-таки те, кому это интересно, могут обратиться к прекрасному сборнику Анны Барковой, который называется ""Вечно не та"". Эта книга была издана в 2002 год фондом Сергея Дубова и до сих пор доступна, ее можно купить в интернете и, наверняка, во многих книжных магазинах.
Освободилась Анна Баркова в 1956 году. Как приятно было бы сказать: вот ""оттепель"", исторические съезды КПСС, развенчание культа личности, все хорошо, страна идет другим путем. Мы, правда, знаем, что потом, в 60-70-е, все повернется, но пока, хотя бы несколько лет - ничего подобного. В 1956 году Анна Баркова, освободившись, поселилась в поселке Штеровка близ Луганска на Украине, и уже 13 ноября 1957 года, несмотря на ""оттепель"", ее арестовывают в третий раз и заключают в лагерь в Мордовии, как и прежде. по обвинению в антисоветской агитации. Кстати, здесь нужно сказать, что в районе Луганска Анна Баркова оказалась опасаясь именно такого развития событий. Она была Москве в 1956 году, жила у друзей, и когда она увидела подготовку ко Всемирному фестивалю молодежи и студентов, очевидно острым нюхом уже старой зэчки поняла, что начнут проверять всех, кто находится в столице, это будет означать дополнительную бдительность органов и, чтобы никого не подводить, она и уехала на Украину, в Луганск. Но ее это не спасло. Как я уже говорил, в ноябре 1957 года она была арестована в третий раз. Иван, давайте теперь вы расскажете, раз уж вы рассказывали про предыдущую трагическую историю, что произошло на этот раз.

Иван Толстой: На этот раз произошла действительно страшная какая-то история, чудовищная несправедливость и настоящее несчастье для Анны Александровны, если можно называть очередную посадку таким уже несчастьем по сравнению с двумя другими, которые она пережила. Говорят о причинах ее ареста разное, кто-то говорит, что это был очередной донос, в котором сообщалось, что она слушает ""Голос Америки"", кто-то говорил, что, получив в этой Штеровке свои реабилитационные бумаги по почте, Анна Александровна кому-то послала какое-то письмо, в котором выразила то ли недовольство по поводу не печатания ее, то ли по поводу отзыва какой-то редакции, то ли комментировала не приходившие слишком долго эти бумаги о реабилитации. Короче говоря, за ней следили, письмо было перехвачено, перлюстрировано, прочитано и Баркова была арестована в очередной раз. То есть после 20-го Съезда, через полтора года после этого, когда, казалось бы, все, кто мог, все невинно осужденные, а также и ""преступники"", те, кто проходили по политической статье, по 58-й, были отпущены на свободу, И - нет - Баркова снова получила срок - 8 лет. И эти восемь лет действительно доконали ее. Она не скончалась в лагере в эти годы, но ее душевное и психическое состояние было действительно на грани нормальности. О Барковой лагерного периода существует целый ряд воспоминаний, были уже годы вегетарианские даже в самих лагерях, и люди, вышедшие из этих лагерей, смогли опубликовать свои мемуары, кто быстро, кто не так быстро.

Одна из свидетельниц третьего барковского срока - Ирина Вербловская, попавшая в хрущевские лагеря по 58-й, политической статье. Ирина Савельевна была женой одного из самых известных активистов и самиздатчиков Револьта Пименова. Ирина Вербловская - у нашего микрофона.

Ирина Вербловская на Тайшетской трассе. Март 1960 года.

Ирина Вербловская: Познакомилась я с ней летом 1958 года. Я сначала обратила внимание на новую женщину, очень импульсивную. Они шли вдвоем - она и Анна Петровна Скрыпникова. Анна Петровна была очень корпулентная женщина, со сдержанными манерами, на ней была некая печать строгой учительницы. А Анна Александровна была человеком очень живым, не только впечатлительным, но и очень эмоциональным. И вот они шли и разговаривали о чем-то. Но, о чем - кто его ведает. И вдруг я услышала, как Анна Александровна говорит Анне Петровне (нетрудно догадаться, о чем они говорили): ""Нет, Христа и Маркса я им не прощу!"". Тут я, конечно, навострила уши, но ничего больше не услышала - они прошли мимо. Это был первый раз, когда я увидела Анну Александровну. А потом мы сошлись довольно быстро. У меня были какие-то книжки, у нее были книжки, мы обменивались. Мне кажется, что я у нее брала Дю Гара ""Семья Тибо"", а, может, я уже читала. В общем, как-то фигурировала эта книжка. Во всяком случае мы с ней не так просто познакомились. Она не очень дарила свое доверие, у нее был достаточно большой лагерный опыт, но ко мне она относилась хорошо и, пожалуй, доверительно. А насчет ее стихов, которые я тогда уже слышала, насчет ее судьбы, это надо просто прочесть все, что написано. Она, конечно, цену себе знала, она понимала, что она несет крест, такой искупительный крест.

Иван Толстой: Ирина Савельевна, многие вспоминают, что у Анны Александровны был плохой характер.

Ирина Вербловская: Разумеется, плохой характер был! Разве об этом кто-нибудь говорить может? Какой может быть в лагере покладистый, хороший характер? Ее всю жизнь только били. У нее был совершенно бескомпромиссный характер! Но на меня это не распространялось, во-первых, а, во-вторых, я и сама с плохим характером. А, в-третьих, по характеру не проходится судить в таких экстремальных условиях. Здесь надо судить меру порядочности - где человек делает то, что можно, а где - то, что нельзя. Что входит в его норму? Как в других условиях говорят ""рукоподаваемый"" или ""нерукоподаваемый"". Она была рукоподаваемая. Следовательно, все остальное можно и скостить.

Иван Толстой: Можно ли было в то время на зоне свободно писать стихи и хранить их?

Ирина Вербловская: Писать стихи было можно. Но свободно ничего нельзя было, потому что в любой момент при шмоне могло исчезнуть. Разумеется, надо было прятать. Но этот последний срок она почти не писала стихи, если не сказать, что вообще не писала. Это трудно понять. Единственное объяснение этому - что у нее практически не было соответствующего окружения. Может, потому она и тянулась ко мне, хотя я была человеком другого поколения - всегда большой барьер между поколениями. Но во время своего второго срока она писала, и писала много. Между вторым и третьим сроком она тоже писала, правда, она перешла на прозу тогда. Кстати, прозу она мне пересказывала свою. Когда я прочитала опубликованную прозу, это произвело на меня меньшее впечатление, чем когда она мне пересказывала. Это был такой густой Орвелл. А этот срок, когда она последний была, причем она очень долго была - она в 1957 году была арестована и только в 1965 она освободилась. Восемь лет - нешуточное дело. Когда она попала в лагерь, она была ярко рыжей, с очень красивыми рыжими кудрями, которые как-то обрамляли ее очень выразительное и некрасивое лицо. А потом она стремительно абсолютно поседела и уже тот образ, который поначалу складывался, стал меняться - и внешне, и по существу тоже. Потому что восемь лет провести в заключении, имея большой и без того лагерный опыт, в условиях, когда не с кем слова сказать по-настоящему, это очень тяжелое испытание. И она не писала практически. И она не только хорошо помнила свои лагерные стихи, она их возобновляла. Не переделывала, а возобновляла. Вот был случай такой, это была весна 1959 года, когда она пришла ко мне в барак и читала мне подряд очень много своих стихов. Потом, уже на воле, в другое время, я выяснила, что это еще даже из молодых стихов, не то, что прошлой зоны. Но вот ей надо было как-то пережить еще раз ею написанное.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, здесь я хочу сказать несколько слов о 1956-57 годах, когда Анна Баркова жила под Луганском на свободе. Дело в том, что относительно недавно были опубликованы и продолжают публиковаться произведения Барковой, которые никогда не были напечатаны ранее, и которые сохранились зачастую чудом. Я в одной из статей даже прочел теплые слова в адрес тех следователей органов госбезопасности, которые не выбросили и не выбрасывали (учитывая, что речь идет о трех сроках) произведения Барковой, а подшивали их к делу в качестве вещественных доказательств. И вот теперь, когда эти дела были раскрыты, рассекречены, нам предоставилась возможность познакомиться с этими произведениями. Я не знаю, можно ли действительно благодарить за что-то следователей КГБ, я, скорее, поблагодарю случай или судьбу, которая распорядилась так, что эти произведения до нас дошли. И, разумеется, тех исследователей творчества Барковой, которые в разных городах, прежде всего, в Иваново-Вознесенске делают все для того, чтобы сохранить ее наследие.
Так вот, в 1957 году Анна Баркова начала писать много прозы. Прозу она писала и до этого, но вот здесь как будто открылись какие-то ворота, какой-то шлюз. Я уже говорил о ее пророческом даре и всех, кто сомневается в моих словах, отсылаю к ее повести ""Как делается луна"". Когда я читал эту небольшую повесть, она меньше 100 страниц, причем небольшого книжного формата. Это другая книга Анны Барковой, не та, о которой я говорил, она называется ""Восемь глав безумия. Проза и дневники"", и тоже издана Фондом Сергея Дубова в Москве, но уже относительно недавно, в 2009 году. Туда вошли произведения, которые не вошли в предыдущий том, частично не вошли.
Так вот, когда я читал эту небольшую повесть, я в какой-то момент начал подхихикивать, потому что я вдруг понял, что я читаю историю ГКЧП, я читаю историю переворота. Удачного, неудачного - я не буду раскрывать сюжет повести, но это то, что совсем недавно я наблюдал. И потом то, где меня не было, то есть переговоры участников, были опубликованы в советской еще в то время прессе, а, может, уже российской прессе, и совпадение некоторых фраз, некоторых абзацев было почти текстуальным. Потом я вдруг понял, что я читаю не историю ГКЧП, я читаю историю того, что было после ГКЧП, я читаю историю России, которая перевернулась, когда к власти пришла другая элита (может, демократическая, может, не демократическая, сейчас не об этом разговор, речь идет о механизме смены власти), и когда я закончил радостно читать эту повесть, вдруг до меня дошло, что я читаю вещь, написанную в 1957 году, и это оценка не ГКЧП, не смены власти в СССР-России, а это повесть о том, как проводилась десталинизация. Я никогда больше не встречал ни одного, тем более - художественного произведения, где столь ясно было бы показано, что механизмы смены власти, механизмы закулисных игр, мотивация участников, в общем, раскладывается как дважды два, даже если у них разные цели, разные лозунги и разные итоги их деятельности. Повесть немножко страшная тем, что она показывает, к чему все придет. Не менее забавна, кстати, и тогда же написанная, в 1957 году (забавна не в смысле смешная, а в том смысле, что как-то неожиданно поворачивается вся история другой стороной) и повесть ""Восемь глав безумия"", которая дала название всей книге. Это довольно большой по меркам Барковой (120 с лишнем страниц) разговор героини с дьяволом. Я не думаю, что Анне Барковой в 1957 году была известна рукопись ""Мастера и Маргариты"", но сходство некоторых идей, некоторых поворотов, некоторых сюжетных ходов просто завораживает. В этой же книге опубликована впервые антиутопия Барковой ""Освобождение Гынгуании"".
Я считаю, что вся история фантастической литературы, вся история мировой антиутопии теперь должна читаться совершенно по-другому, потому что произведение Анны Барковой не может не стоять во дном ряду с теми великими произведениями, которые нам известны - ""Мы"" Замятина, ""Великолепный новый мир"" Хаксли, ""1984 год"" Орвелла и потом ""роман-предупреждение"" Стругацких. Вот между ними стоит повесть Барковой. Повторяю, читать ее обязательно, это просто необходимо.

Сейчас имени Барковой, слава богу, не грозит забвение - выходят книги, статьи о ней, спектакли, ей посвященные, проводятся выставки. И вышел диск на ее песни, который записала ленинградская исполнительница, бард, композитор Елена Фролова. Она обратилась, в первую очередь, к лирической стороне дарования Барковой. Большинство стихотворений, которые она взяла, как материал для своих песен, это стихотворения начального периода творчества Барковой. Елена Фролова, песня на стихи Анны Барковой.

(Песня)

Иван Толстой: С 1966 года освободившись после своего третьего - последнего - срока Баркова жила в Москве. Она скончалась еще через 10 лет в 1976 году, отпевали её в московской церкви Николы-Чудотворца в Хамовниках. Урна с ее прахом захоронена на Николо-Архангельском кладбище.

Одно из самых последних ее стихотворений 1975 года

Я сама, наверно, кому-то приснилась,
И кто-то, наверно, проснется сейчас.
Оттого на душе больная унылость...
Кто проснется? Кто встретит рассветный час?
Кто припомнит сон тяжелый и смутный
И спросит: а сон этот был ли сном?
Кто проснется в комнате неприютной,
Словно в тумане холодном речном?

Поэтесса Анна Баркова (1901 - 1976, неизвестная российская поэзия) felix_mencat wrote in July 16th, 2015

С сайта gay.ru

В 1901 г. родилась поэтесса Анна Баркова

Поэтесса Анна Баркова, чье творчество воспринималось в 1920-е годы как революционная альтернатива молитвенной лирике Анны Ахматовой, около тридцати лет жизни провела в сталинских лагерях. Пройдя сквозь тюрьмы и ГУЛАГ, она в полной мере осознала свою гомосексуальность и нашла духовное оправдание своего лесбиянизма в полемике с "Людьми лунного света" Василия Розанова. Над этой книгой Баркова много размышляла в своих дневниках конца 1950-х годов. "В отношении к сексу и браку он (Розанов) в чем-то, безусловно, прав. Я понимаю это. Но правота его меня, человека "лунного света", чертовски раздражает..."

В 1922 году выходит её единственная прижизненная книга стихов «Женщина» (с восторженным предисловием Луначарского), в следующем году отдельным изданием публикуется пьеса «Настасья Костер».
Начало 1920-х гг. - вершина официального признания Барковой; её стихи становятся широко известны, о ней начинают говорить как о «пролетарской Ахматовой», выразительнице «женского лица» русской революции. Её лирика этих лет действительно глубоко оригинальна, она эффектно выражает мятежные (революционные и богоборческие) устремления «сражающейся женщины», виртуозно используя богатый арсенал поэтической техники (в частности, прочно утвердившиеся к тому времени в русской поэзии дольник и акцентный стих).

Однако мятежная натура Барковой довольно быстро приводит её к глубокому конфликту с советской действительностью. Она не может найти себе место в официальных литературных и окололитературных структурах.

Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень-
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо - ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
1925

В конце 1934 г. её арестовывают в первый раз и заключают на пять лет в Карлаг (1935-1939) , в 1940-1947 гг. она живёт под административным надзором в Калуге, где в 1947 г. её арестовывают повторно и на этот раз заключают в лагерь в Инту, где она находится до 1956 г. В этот период поэтесса писала о себе так

Да. Я стала совсем другая,
Не узнают друзья меня.
Но мороз иногда обжигает
Жарче солнца, больнее огня.
1954

В 1956-1957 годах жила на Украине в поселке Штеровка близ города Луганска.

13 ноября 1957 года, несмотря на «оттепель», её арестовывают в третий раз (как и прежде, по обвинению в антисоветской агитации) и заключают в лагерь в Мордовии (1958-1965).

С 1965 года живёт в Москве, в коммунальной квартире, получая небольшую пенсию.

В переулке арбатском кривом
Очень темный и дряхлый дом
Спешил прохожим угрюмо признаться:
«Здесь дедушка русской авиации».
А я бабушка чья?
Пролетарская поэзия внучка моя -
Раньше бабушки внучка скончалась -
Какая жалость!
1975

Публикация её произведений началась только в 1990-е гг.; несколько сборников стихов были изданы в Иванове и в Красноярске.

«Героям нашего времени / Не двадцать, не тридцать лет.

Анна Баркова

Тем не выдержать нашего бремени, / Нет!

Мы герои, веку ровесники, / Совпадают у нас шаги.

Мы и жертвы, и провозвестники,/ И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком, / Занимались высоким трудом.

Золотистый хранили локон / И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы / И к народу шли в должники.

Надевали толстовские блузы, / Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки / Староверских казацких полков

И тюремные грызли пайки / У расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы / И петлиц малиновый цвет,

От немецкой прятались бомбы, / На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили, / Биты, стреляны, закалены,

Нашей Родины, злой и униженной, / Злые дочери и сыны.»

Она и фантастику писала:

К фантастическим темам Баркова была склонна всю жизнь. Начиная от фантастического рассказа «Стальной муж» (1926), до антиутопии «Освобождение Гынгуании» (1957) и повести «Восемь глав безумия» (1957), в которой современный Мефистофель в обличье бывшего советского служащего, пребывающего на пенсии и удящего рыбу в местном пруду, рассказывает, как он общался с министром сталинской госбезопасности и самим Адольфом Гитлером, предлагает совершить автору путешествие во времени и пространстве, и собеседники отправились в будущее, в его альтернативные варианты - либерально-демократический и милитаристско-коммунистический миры.

Какие сильные стихи:

Где верность какой-то отчизне
И прочность родимых жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью -
Могуч, беспощаден и нищ.

Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.

С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.

Живет за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.

Анна Александровна Баркова - русская поэтесса, прозаик, драматург.

Была пятым (и единственным выжившим) ребёнком в семье сторожа/швейцара Иваново-Вознесенской гимназии. Мать работала на текстильной фабрике и умерла рано. Анна отлично училась в гимназии, где работал её отец, с пяти лет много читала и рано начала писать, с 13 лет зарабатывала уроками.

Стихи публиковала с 16-ти лет, в 1918-1921 годах работала «хроникёром» в ивановской газете «Рабочий край» под руководством А.К. Воронского. Выступала в печати со стихами, которые были замечены и высоко оценены прежде всего «левой» критикой, на её стихи было обращено сочувственное внимание таких интеллектуалов-эстетов, как А. Блок , В. Брюсов . Луначарский писал ей: «Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы» . В 1922 году переезжает в Москву, поступает в руководимый В.Я. Брюсовым Литературно-художественный институт, но вскоре из него уходит. По приглашению А.В. Луначарского, два года работает у него помощником секретаря, но вследствие конфликта (вызванного её язвительными комментариями к тайнам кремлевского двора) покидает его секретариат. В 1924 году с помощью М.И. Ульяновой устраивается работать в «Правду», где иногда появляются ее заметки и стихи. Затем до 1929 года работает в «Сельколхозгизе».

В 1922 году выходит её единственная прижизненная книга стихов «Женщина» (с восторженным предисловием Луначарского), критики пишут о ней как об антиподе Ахматовой: «Россия раскололась на Ахматовых и Барковых» . В следующем году отдельным изданием публикуется пьеса «Настасья Костёр», которая тоже получает полное одобрение советской власти. Начало 1920-х годов - вершина официального признания Барковой: её стихи становятся широко известны, о ней начинают говорить как о «пролетарской Ахматовой», выразительнице «женского лица» русской революции. Её лирика этих лет действительно глубоко оригинальна, она эффектно выражает мятежные (революционные и богоборческие) устремления «сражающейся женщины», виртуозно используя богатый арсенал поэтической техники (в частности, прочно утвердившиеся к тому времени в русской поэзии дольник и акцентный стих).

Но далее было всё уже не так: публиковать произведения, критикующие власть, естественно, не стали... Мятежная натура Барковой довольно быстро приводит её к глубокому конфликту с советской действительностью. Она не может найти себе место в официальных литературных и окололитературных структурах, т.к. обладает «излишней несдержанностью». Задолго до появления «кремлевского горца» она написала, к примеру, следующее: «Печален», «идеален», «спален», / Мусолил всяк до тошноты. / Теперь мы звучной рифмой «Сталин»/Зажмем критические рты» . Баркову арестовали 25 декабря 1934 года – в начале массовых репрессий, связанных с «делом Кирова» из-за случайно брошенной фразы: убили, дескать, не того, кого надо, - и она проводит в Карлаге четыре года (1935-1939). Затем жила под надзором в разных городах России, пережила Великую Отечественную войну в Калуге, работала сторожем.

Но в 1947 году вновь была арестована, ей снова было предъявлено обвинение по статье 58-10. 16 февраля 1948 года судебная коллегия по уголовным делам огласила приговор: 10 лет лишения свободы с отбыванием в ИТЛ, поражение в правах на пять лет после отбытия наказания. И на этот раз заключают в лагерь в Инту, где она находится вплоть до января 1956 года, когда Анну Александровну освободили согласно указу об амнистии.

После освобождения много писала, но в 1957 году, несмотря на «оттепель», была в третий раз арестована. Против неё 13 ноября 1957 года УКГБ снова возбудило уголовное дело «по признакам статьи 54-10» (причина: донос и перехваченный на почте сатирический рассказ о Молотове). Анне Александровне было предъявлено обвинение в том, что она, дважды привлекавшаяся к уголовной ответственности, не отказалась от своих антисоветских убеждений. За «клеветнические измышления» в своём творчестве Баркова получает уже не сталинскую, а хрущевскую десятку и попадает в мордовские лагеря. В Озерлаге прошли ещё восемь лет.

По завершении своего «последнего срока» Баркову в 1965 году направляют в пос. Потьма Мордовской АССР в инвалидный дом, откуда она лишь в 1967 году получает (при содействии А. Твардовского и К. Федина) возможность вернуться в Москву, получила комнату в коммунальной квартире на Суворовском бульваре, была принята в Литфонд, ей назначили пенсию в 75 рублей. Каждое утро («как на работу»,- говорила она) шла в Дом книги на Калининском проспекте и всю свою пенсию тратила на книги. Они заполняли всю комнату. Подаренный кем-то старый холодильник никогда не включался: он тоже служил книжным шкафом.

Все эти годы Анна Баркова продолжает писать стихи, многие из которых достигают большой художественной силы и входят в число важнейших документов «лагерной литературы» советского периода. Несколько раз она пытается предложить их к публикации, получая всякий раз неизменный отказ с формулировкой: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала» .

Отрывок из письма 70-летней Барковой: «… Я предаюсь дьяволу иронии, бесу противоречия, духу неверия. Но не думайте, что небо мне совершено чуждо. Простите за цитату, но могу повторить вслед за Гейне : «Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо». И вот эта сомнительная, коварно-насмешливая сторона любого явления, любой веры, любого убеждения и принципа – это первое, что я вижу и чувствую и против чего настораживаюсь. Стать выше ненависти? Стать выше 30 лет своего рабства, изгнанничества, преследований, гнусности всякого рода? Не могу! Я не святой человек. Я – просто человек. И только за это колесница истории 30 лет подминала меня под колеса. Но не раздавила окончательно. Оставила сильно искалеченной, но живой» .

Поэтому Анна Баркова с полным правом могла с такой потрясающей пронзительностью написать о своём поколении и о себе:

«Героям нашего времени / Не двадцать, не тридцать лет.

Тем не выдержать нашего бремени, / Нет!

Мы герои, веку ровесники, / Совпадают у нас шаги.

Мы и жертвы, и провозвестники,/ И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком, / Занимались высоким трудом.

Золотистый хранили локон / И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы / И к народу шли в должники.

Надевали толстовские блузы, / Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки / Староверских казацких полков

И тюремные грызли пайки / У расчетливых большевиков.

Трепетали, завидя ромбы / И петлиц малиновый цвет,

От немецкой прятались бомбы, / На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили, / Биты, стреляны, закалены,

Нашей Родины, злой и униженной, / Злые дочери и сыны.»

Умерла Анна Александровна от рака горла 29 апреля 1976 года - незадолго до кончины выскользнула из больничной палаты, спустилась с третьего этажа, доковыляла до выхода и потеряла сознание. Придя в себя, объяснила подбежавшим сестрам, что отстала от колонны: пыталась догнать. Эта женщина, всю жизнь отрицавшая Бога, попросила похоронить ее по православному обряду. Отпевали её в церкви Николы-Чудотворца в Хамовниках, урна с ее прахом захоронена на Николо-Архангельском кладбище. И лишь через четырнадцать лет после смерти стали выходить ее книги: несколько сборников стихов были изданы в Иванове и в Красноярске. Одно из наиболее полных изданий - книга «…Вечно не та» (М.: Фонд Сергея Дубова, 2002). «Языковая четкость ее стихов отражает достоинство, с которым эта женщина прошла тернистый путь, уготованный сотням тысяч людей» . (В. Казак).

Литература:

А.И.Михайлов // в словаре Русская литература ХХ века. М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005 - стр. 170-173

В.Д.Панов. Обзор архивных следственных дел А.А.Барковой // Избранное. Из гулаговского архива. С.271-280.

- 335 -

Анна Александровна Баркова (16.V11.1901- 29.1V.1976) родилась в Иваново-Вознесенске в семье сторожа гимназии, в которой она потом училась.

С 1918 года начала печататься в областной газете «Рабочий край», а вскоре и в столичных журналах.

В 1922 г. вышла первая и единственная книга стихов Барковой «Женщина» с предисловием Луначарского.

Семь стихотворений Барковой вошли в сборник Ежова и Шамурина «Русская поэзия XX века. Антология русской лирики». М., 1925 г.

- 336 -

Баркова печаталась в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Красная нива», «Печать и революция»... С 1924 г. по 1929 г. она работала в «Правде».

Начинались тяжелые времена, а у Барковой был мятежный характер: она не умела молчать или говорить «да» там, где душа кричала «нет».

В декабре 1934 года Баркова была осуждена на 5 лет лагерей. В 1939 г. освобождена и отправлена в ссылку.

В годы войны судьба забросила ее в Калугу. Как и на что она гам жила - неизвестно.

В 1947 г. Баркова вновь арестована и осуждена на 10 лет ИТЛ. Отбывала этот срок по январь 1956 г. в Коми АССР, сначала в Инте, а потом в Абезе. Здесь мы встретились и долгое время были вместе.

В этом лагере было много незаурядных людей, но Анна Александровна и на таком фоне выделялась своей самобытностью, остротой суждений.

Небольшого роста, некрасивая, с хитрым прищуром, с вечной самокруткой во рту, в бахилах и не по размеру большом бушлате... Не имея родных «на воле», она не получала никакой помощи извне. Но никогда не жаловалась, держалась мужественно и не теряла чувства юмора.

Освободившись в 1956 году, Баркова приехала в Москву, но столица встретила ее неприветливо: ни прописки, ни крыши над головой она, несмотря на все хлопоты, не получила и по приглашению своей подруги, вместе с которой отбывала срок, переехала в Штеровку Луганской области. К этому времени Анна Александровна была реабилитирована.

Приятельница Барковой, портниха, шила на дому. Одна из заказчиц, задолжав за работу и не желая платить, донесла на Баркову и ее подругу. Нашлись и другие «свидетели», утверждавшие на суде, что обе они «опошляли советскую печать и радио». Так в пятьдесят седьмом году за 120 рублей Баркова и ее приятельница получили новый срок - по 10 лет лишения свободы.

В 1965 году Анна Александровна была реабилитирована и по этому делу, направлена в Потьму Мордовской АССР в инвалидный дом.

В 1967 году при содействии Твардовского и Федина Анна Александровна вернулась в Москву,

- 337 -

получила комнату в коммунальной квартире на Суворовском бульваре, была принята в Литфонд, ей назначили пенсию в 75 рублей. Жизнь как будто начала налаживаться,

Каждое утро («как на работу»,- говорила она) шла в Дом книги на Калининском проспекте и всю свою пенсию тратила на книги. Они заполняли всю комнату. Подаренный кем-то старый холодильник никогда не включался: он тоже служил книжным шкафом.

Анна Александровна несколько раз предлагала свои стихи в разные московские журналы, но их нигде не принимали: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала».

Несмотря на то что характер у Анны Александровны был не легкий, колючий, одинокой она не оставалась: люди к ней тянулись - том числе и молодежь.

Стихи Анны Александровны очень трудно собрать, а многие вообще пропали. Сколько стихов, написанных на клочках бумаги ее резким угловатым почерком, завертел, разбросал, унес «русский ветер»!

Иваново-Вознесенск

Отдел Народного Образования

В редакцию местной газеты

Тов. А. А. Барновой

Даже с риском Вам повредить похвалами, так как я знаю, что похвалы часто бывают губительны для молодых писателей,- я должен сказать, что остаюсь при установившемся моем о Вас мнении: у

- 339 -

Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно все это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературой, но, разумеется, это при условии чрезвычайного отношения к собственному дарованию.

МИЛЫЙ ВРАГ

У врагов на той стороне

Мой давний друг.

О смерть, прилети ко мне

Из милых рук.

Сижу, грустя на холме,

А у них - огни.

Тоскующую во тьме,

Мой друг, вспомяни!

Не травы ли то шелестят,

Не его ли шаги?

Нет, он не вернется назад,

Мы с ним - враги.

Сегодня я не засну...

А завтра, дружок,

На тебя я нежно взгляну

И взведу курок.

Пора тебе отдохнуть,

О, как ты устал!

Поцелует пуля в грудь,

А я - в уста.

Пропитаны кровью и желчью

Наша жизнь и наши дела.

Ненасытное сердце волчье

Нам судьба роковая дала.

Разрываем зубами, когтями,

Отрицание. Утверждение.

Утверждение. Отрицание.

Споры истины с заблуждением

Звезд насмешливое мерцание.

Ложь вчерашняя станет истиной,

Ложью истина станет вчерашняя.

Все зачеркнуто, все записано,

И осмеяно, и украшено.

В тяжком приступе отвращения

Наконец ты захочешь молчания,

Ты захочешь времен прекращения,

И наступит твое окончание.

В мертвом теле окостенение,

Это мертвым прилично и свойственно,

В мертвом взгляде все то же сомнение

И насильственное спокойствие.

ЛАКОНИЧНО

Лаконично, прошу - лаконично.

У читателя времени нет.

Солнце, звезды, деревья отлично

Всем знакомы с далеких лет.

Всем известно, что очень тяжко

Жить с друзьями и с жизнью врозь.

Все исписано на бумажках,

Все исчувствовано насквозь,

Всем известно, что юность - благо,

Но и старость полезна подчас,

Почему же скупая влага

Вдруг закапала едко из глаз?

ЧЕРНАЯ СИНЕВА

Сумерки холодные. Тоска.

Горько мне от чайного глотка.

Думы об одном и об одном,

И синеет что-то за окном.

- 352 -

Тишина жива и не пуста.

Дышат книг сомкнутые уста,

Только дышат. Замерли слова,

За окном темнеет синева.

Лампа очень яркая сильна,

Синева вползает из окна.

Думы об одном и об одном.

Синева мрачнеет за окном.

Я густое золото люблю,

В солнце и во сне его ловлю,

Только свет густой и золотой

Будет залит мертвой синевой.

Прошлого нельзя мне возвратить,

Настоящим не умею жить.

У меня белеет голова,

За окном чернеет синева.

ГЕРОИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Героям нашего времени

Не двадцать, не тридцать лет.

Тем не выдержать нашего бремени,

Мы герои, веку ровесники,

Совпадают у нас шаги.

Мы и жертвы, и провозвестники,

И союзники, и враги.

Ворожили мы вместе с Блоком,

Занимались высоким трудом.

Золотистый хранили локон

И ходили в публичный дом.

Разрывали с народом узы

И к народу шли в должники.

Надевали толстовские блузы,

Вслед за Горьким брели в босяки.

Мы испробовали нагайки

Староверских казацких полков

И тюремные грызли пайки

У расчетливых большевиков.

- 353 -

Трепетали, завидя ромбы

И петлиц малиновый цвет,

От немецкой прятались бомбы,

На допросах твердили «нет».

Мы всё видели, так мы выжили,

Биты, стреляны, закалены,

Нашей родины, злой и униженной,

Злые дочери и сыны.

ОТРЕЧЕНИЕ

От веры или от неверия

Отречься, право, все равно.

Вздохнем мы с тихим лицемерием

Что делать? Видно, суждено.

Все для того, чтобы потомство

Текло в грядущее рекой,

С таким же кротким вероломством

С продажной нищенской рукой.

Мы окровавленного бога

Прославим рабским языком,

Заткнем мы пасть свою убогую

Господским брошенным куском.

И надо отрекаться, надо

Во имя лишних дней, минут.

Во имя стад мы входим в стадо,

Целуем на коленях кнут.

Такая злоба к говорящей своре,

Презрение к себе, к своей судьбе.

Такая нежность и такая горечь

В мир брошенную - бросят в бездну,

И это назовется вечным сном.

А если вновь вернуться? Бесполезно:

Родишься Ты во времени ином.

- 354 -

И я тебя не встречу, нет, не встречу,

В скитанья страшные пущусь одна.

И если это возвращенье - вечность,

Она мне не нужна.

Жил в чулане, в избушке, без печки,

В Иудее и Древней Греции.

«Мне б немного тепла овечьего,

Серной спичкой могу согреться».

Он смотрел на звездную россыпь,

В нищете своей жизнь прославил.

Кто сгубил жизнелюба Осю,

А меня на земле оставил?

Проклинаю я жизнь такую,

Но и смерть ненавижу истово,

Неизвестно, чего взыскую,

Неизвестно, зачем воинствую.

И, наверно, в суде последнем

Посмеюсь про себя ядовито,

Что несут серафимы бредни

И что арфы у них разбиты.

И что мог бы Господь до Процесса

Все доносы и дрязги взвесить.

Что я вижу? Главного беса

На прокурорском месте.

Помилуй,боже, ночные души.

Не помню чье

Прости мою ночную душу

И пожалей.

Кругом всё тише, и всё глуше,

И всё темней.

- 355 -

Я отойду в страну удушья,

В хмарь ноября.

Прости мою ночную душу,

Любовь моя.

Спи. Сон твой хочу подслушать,

Тревог полна.

Прости мою ночную душу

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

Мало кто помнит, что одной из самых издаваемых иностранных книг в сталинском Советском Союзе, да еще в прекрасных переводах, был роман Анатоля Франса «Боги жаждут». На его страницах вершилось самопожирание якобинства, озверелый рев толпы приветствовал казни «врагов народа», вчерашние обвинители становились завтрашними жертвами, а их обвинители - жертвами послезавтрашними, в точности как в годы нашего родного террора.

Невозможно представить, чтобы сегодня этой книгой зачитывался какой-нибудь 9-летний мальчик. Но в 1941 году именно в 9-летнем возрасте, только-только закончив первый класс, я раскрыл с упоением и ужасом том морковного цвета с названием «Боги жаждут», выпущенный издательством «Аca-demia», пытаясь понять, куда исчезли оба моих дедушки и почему об этом избегают говорить взрослые.

Но не одному мне эта зарубежная книга объясняла нашу собственную историю. В 1931 году, за год до моего появления на свет, роман Анатоля Франса, резонировавший демонической перекличкой французской и русской революций, читала 30-летняя Анна Баркова - Анна Третья в русской поэзии после Анны Буниной (1774-1829) и Анны Ахматовой (1889-1966):

Отношусь к литературе сухо,

С ВАППом правоверным не дружу
И поддержку горестному духу
В Анатоле Франсе нахожу.

Боги жаждут… Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Беспощадно топчут ветвь оливы
Жадные до крови наши дни.

Всё пройдет. Разбитое корыто
Пред собой увидим мы опять.
Может быть, случайно будем сыты,
Может быть, придется голодать.

Угостили нас пустым орешком.
Погибали мы за явный вздор.
Так оценим мудрую усмешку
И ничем не замутненный взор.

Не хочу глотать я без разбора
Цензором одобренную снедь.
Лишь великий Франс - моя опора.
Он поможет выждать и стерпеть.

В 1918 году, после шестого класса гимназии, Анна Баркова поступила на работу в редакцию ивановской газеты «Рабочий край». Переоделась в платье женщины-работницы - черное и длинное. Псевдонимом себе выбрала метафору - Калика Перехожая. А на вопрос, какая обстановка ей была бы полезной для творчества, пророчески шутканула: «Каторга!»

Первый и единственный прижизненный сборник стихов Анны Барковой «Женщина» вышел в 1922 году с предисловием А.В. Луначарского:

«Посмотрите: А.А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму, - она почти никогда не прибегает к метру, она любит ассонансы вместо рифм, у нее совсем личная музыка в стихах - терпкая, сознательно грубоватая, непосредственная до впечатления стихийности.

Посмотрите: у нее свое содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острого до боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви».

Луначарский пригласил Анну Александровну на работу в свой секретариат, даже дал ей угол в собственной квартире в Кремле. Но однажды из разговора Луначарского с Богдановым о Ленине до нее долетела фраза, высветившая изнанку революции. Эту фразу Баркова сохранила в стихах:

Вот за кровавые утраты

Достигнутая нами цель:

Да, он великий был диктатор,

Таким, пожалуй, был Кромвель.

Пораженная цинизмом коридоров власти, она потеряла доверие и к своему меценату, а в письме к подруге саркастически заметила, что иногда ей хочется поджечь его кремлевскую квартиру. Гэпэушники перехватили письмо и передали Луначарскому. Тот объявил Барковой, что она больше не может у него работать. Но, может быть, еще раньше она сама решила уйти из Кремля, когда по ней скользнул хозяйский взгляд прибирающего власть к рукам Сталина и она вспомнила, как Анатоль Франс описал Марата: «Он смотрел вокруг желтыми пронизывающими насквозь глазами, как будто выискивал в этой охваченной энтузиазмом толпе врагов народа, которых надлежало разоблачить, изменников, которых надлежало покарать».

Постепенно перед нею стали закрываться прежде открытые двери. Стихи ее всё горчали и горчали.

Пропитаны кровью и жёлчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень -
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо - ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.

Дорогу на каторгу она выкладывала собственными стихами. Вот ее календарная лагериада: первые пять лет (1934-1939) она заканчивает в Карлаге; затем - больше восьми лет отбывает в Абезе, близ Полярного круга (1948-1956); наконец, семь лет - в сибирских и мордовских лагерях (1958-1965).

Запрошенная в лихой молодой шуточке каторга в единственном числе не получилась. Каторг оказалось много. Вот описание одной из них:

С 1965 года Баркова живет в Москве. Но ни строчки ей уже не удастся напечатать. В редакциях вечной лагернице могли посоветовать лишь одно: отказаться от собственной жизни, от своего трагического опыта. На это она в одном из писем ответила:

«Стать выше ненависти? Стать выше 30 лет своего рабства, изгнанничества, преследований, гнусности всякого рода? Не могу! Я не святой человек. Я - просто человек. И только за это колесница истории 30 лет подминала меня под колеса. Но не раздавила окончательно. Оставила сильно искалеченной, но живой».

Перед смертью больничная палата стала ей казаться тюрьмой. Однажды она спустилась с третьего этажа и упала внизу. Когда ее подобрали, она рвалась догонять свою партию, от которой будто бы отстала после бани.

Тюрьма и лагерь могут отнять у человека всё, кроме Бога и поэзии - этого спасительного и самого живучего на свете искусства. Поэзия обладает запоминаемостью, потому что мыслит музыкой слов. Чужие стихи можно читать и без книг в руках. Писать стихи можно и без карандаша и бумаги - только в памяти. Поэзия не конфискуема, потому что нельзя конфисковать память. Поэзия невыдираема из души, как совесть. Одна запомненная на всю жизнь поэтическая танка, которая уместится на детской ладошке, может весить больше, чем все военные танки мира. Поэтов могут убивать, но поэзия неубиваема. Поэты неунижаемы, даже если их унижают. Поэтов могут изгонять, как было еще с Данте, но их поэзия неизгоняема. Вся расстрельно-пыточная система оказалась беспомощной перед поэзией. Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, многие другие, и среди них Анна Баркова, - не жертвы, а победители. Искалеченные, но живые.

Старуха

Нависла туча окаянная,

Что будет - град или гроза?

И вижу я старуху странную,

Древнее древности глаза.

И поступь у нее бесцельная,

В руке убогая клюка.

Больная? Может быть, похмельная?

Безумная наверняка.

Куда ты, бабушка, направилась?

Начнется буря - не стерпеть.

Жду панихиды. Я преставилась,

Да только некому отпеть.

Дороги все мои исхожены,

А счастья не было нигде.

В огне горела, проморожена,

В крови тонула и в воде.

Платьишко всё на мне истертое,

И в гроб мне нечего надеть.

Уж я давно блуждаю мертвая,

Да только некому отпеть.

Загон для человеческой скотины.

Сюда вошел - не торопись назад.

На нарах бирки. На плечах - бушлат.

И воровская судорога встречи,

Случайной встречи, где-то там, в сенях.

Осудит лишь скопец или монах.

На вахте есть кабина для свиданий,

С циничной шуткой ставят там кровать:

Позволено с законным мужем спать.

Страна святого пафоса и стройки,

Возможно ли страшней и проще пасть -

Возможно ли на этой подлой койке

Растлить навек супружескую страсть!

Под хохот, улюлюканье и свисты,

По разрешенью злого подлеца…

Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,

Так честно пробивающий сердца.

Опять казарменное платье,

Казенный показной уют,

Опять казенные кровати -

Для умирающих приют.

Меня и после наказанья,

Как видно, наказанье ждет.

Поймешь ли ты мои терзанья

У неоткрывшихся ворот?

Расплющило и в грязь вдавило

Меня тупое колесо…

Сидеть бы в кабачке унылом

Алкоголичкой Пикассо…

О, если б за мои грехи

Без вести мне пропасть!

Без похоронной чепухи

Попасть к безносой в пасть!

Как наши сгинули, как те,

Кто не пришел назад.

Как те, кто в вечной мерзлоте

Нетленными лежат.
1972

Тоска российская

Отрывок

Нет, мы не Божьи дети,

И нас не пустят в рай,

Готовят на том свете

Для нас большой сарай.

Там нары кривобокие,

Не в лад с доской доска,

И там нас ждет широкая

Российская тоска.

Анна Третья

Кто была ты - Анна Баркова?

Транссибирка, бирка, барак…

Говорил один бритоголовый:

«Баба в лагере - это не ново.

Порешили мы - только хреново:

“Эту - можно и нужно. Верняк ”.

Но бодливая эта корова -

та, что в лагерь привез товарняк,

так боднула ногой за два слова,

что согнулся один блатняк,

словно он вопросительный знак.

Всем она была не чета нам.

Не терпела в погонах зверья.

Франса нам Анатоля читала,

франссибиркой себя звала.

Ум дворянский, а дочка швейцара.

Не разыгрывала комиссара,

хоть была с Луначарским на «ты».

И нас чтением так потрясала,

что дарили ей зэки цветы.

Справедлива была, но сурова.

А писала стихи фартово.

Пробивала всю душу, готова

Даже повар-кавказец в столовой

что-то сделал ей вроде плова,

называл ее «баба-кунак».